14 ноября 2019

«Моя мама говорит, что не могла я помнить время оккупации, и подруги мои не верят, а я вот помню», – говорит жительница села Киевского Раиса Алексеевна ВИНОГРАДНАЯ (в девичестве – Чумаченко). История, которую она поведала, будоражит душу.

– Я помню, что осень 42-го была зябкой, мокрой. Помню, как тянулись немецкие колонны через село в Моздок, опасаясь объездной дороги, которая идёт поверху: она слишком хорошо была обозреваема с Терского хребта, где стояли наши части. В Киевском немцы были незлые. А их врач и вовсе лечил сельских жителей. Правда, скот у многих они забрали. И начался голод похлеще, чем был в 30-х… Питались подножным кормом, старыми запасами, варили веточки фруктовых деревьев.

В нашем доме, как и во многих других сельских домах, проживали немцы. Все разнохарактерные. Добряком был только один. Он, бывало, делился с нами, детьми, консервами – половину съедал сам, половину нам отдавал. Остальные кидали нам с братом пустые банки, как собачатам. А мы, голодные, бросались к этим банкам с надеждой. А ещё добрый немец пару раз угощал нас шоколадом. Ох, какой же он был вкусный! Защищал нас немец и от своих сослуживцев. Был среди них отъявленный негодяй. Он моего братишку, который был одет в одну распашоночку, бросал в снег и громко смеялся. Мама постоянно была на обязательных работах, и некому было заступиться за малыша, кроме меня. Я выбегала за ним, заносила домой и скорее сажала на печку отогреваться. А когда приходил добрый немец, он дрался с нашим обидчиком за нас. Наверное, у него дома были такие же детки, как мы.

А ещё был вот какой случай: в сундуке немцы часто хранили что-то съестное, вкусное. И однажды я забралась туда, прикрыла его крышку и нащупала множество коробочек. Ну, думаю, поживлюсь сейчас конфетами. И вдруг крышка открывается, и немец, противный который, хватает меня за ноги и начинает трясти, а затем с размаху швыряет в сторону, и я ударяюсь головой о дверь. Не знаю, сколько я пролежала без сознания. Но вот выжила. Живучая, наверное. И, кстати, не конфеты были в сундуке, а сигареты.

Голод, конечно, диктует свои правила. Тут не до гонору, тем более детям. Бросали нам на землю объедки - мы и рады были. Недалеко от нашего дома у немцев была полевая кухня. Бегала всё вокруг неё детвора – иногда кому-то перепадали куски хлеба. Помню я, как носились над селом самолёты. Как сражались они прямо над нашими головами. Поверженные, падали куда придётся. Однажды упал на остров в реке Терек советский истребитель. Его пилот долго звал на помощь. Но никто не смел помочь сбитому летчику. Так он и затих.

По звуку люди научились определять, какой летит самолёт, куда упадёт бомба, как далеко. По ночам селяне прятались от бомбёжки в земляные норы. Их рыли прямо в холмах вокруг села. В одной норе могли разместиться две семьи. Однажды одна наша селянка не успела добежать до этого спасительного укрытия, и ей осколком оторвало ногу. Крики, вопли, плач детей. Ой, страшно было, страшно, горько… Хорошо, не насиловали девчонок немцы. По крайней мере, случаев таких не припомню.

Мать Раисы Виноградной Ольга Фёдоровна после оккупации ездила на Ставрополье продавать вещи мужа, чтобы купить хоть какую-то пищу. А детей оставляла одних. Бывало, дня на три.

- Даже не помню, что мы ели в эти дни, - призадумалась Раиса Алексеевна.

Не лучше с пропитанием стало и после войны. Маленький Толик наловчился самодельным крючком собирать в кучки упавшие за воротами колхозного амбара зёрна пшеницы. Он приносил их домой в ладошках, сестра измельчала и делала галушки. Главным источником пищи был жмых. Почти всё зерно продавалось государству, колхозникам доставались крупицы этого урожая. Обложили народ ещё и налогами с личных подсобных хозяйств. И даже если его толком нет, норму яиц, мяса и других продуктов со двора сдай! Это уже позднее семья смогла прикупить корову, которая скоро ещё и отелилась, что немного поправило положение. После войны в жизни Ольги случился кратковременный роман, плодом которого стал младший сын Александр. Забот и хлопот у женщины прибавилось.

- Да, - говорит Раиса Алексеевна, - смотрю на нынешнее поколение и думаю: как же могут они жаловаться на жизнь? Разве вы голодаете? Разве ходите босые? Разве не живёте в тепле, не пользуетесь электричеством? А сколько у вас современных технических устройств, облегчающих быт?.. Эх, молодёжь, молодежь…

Пока семья жила в оккупации, отец Алексей Чумаченко сражался с коричневой чумой далеко от дома. В первый же день войны его забрали на фронт. В июне 1941-го его часть базировалась в пределах района, и супруга Ольга даже несколько раз навещала его. А однажды даже «летела на самолёте».

- Когда самолёт везли в часть на машине, сидела в его кабине, - с улыбкой вспомнила рассказ матери Раиса Алексеевна.

А затем Алексея отправили на другие позиции. Домой он уже не вернулся. В повестке говорилось, что он пропал без вести. Но в смерть мужа Ольга Фёдоровна почему-то никогда не верила. Не накрывала поминальные столы, не носила траур. Не изменила своё мнение даже после рассказа однополчанина мужа. Он говорил, что видел Алексея в Керчи. Тот был ранен в ногу. Вместе с другими ранеными Чумаченко везли через мост в госпиталь. Немецкие самолёты разбомбили ехавшую по нему автоколонну, уничтожив и саму переправу. Шансов остаться в живых после такой атаки не было. Это же не кино, а реальность. В подтверждение того, что не обознался, горевестник спросил у женщины, была ли большая родинка на теле Алексея. Она подтвердила, что имелась у супруга такая примета. И всё-таки Ольга надеялась, что он выжил и вернётся. Каких только чудес не бывает на свете! Но чуда не случилось.

А ведь жизнь этой семьи стала налаживаться только перед самой войной. Чумаченко достроили свой собственный дом и переехали в него от брата Артёма. Рая и Толик стали утешением и радостью после того, как четверо их малышей умерли от голода и болезней в 30-е годы. Жизнь, о которой они мечтали, где дом – полная чаша, так у них и не сложилась...

Ю. ЮРОВА.